ИГОРЬ

Мой отец был моряком загран. плавания. В детстве у меня были жвачки, у меня были джинсы, мопед, много друзей, старший брат и собака дог. В то же время я был парнем с ленинградских окраин: мы ходили в кирзовых сапогах на битвы «район на район», вылавливали мальчишек из соседних дворов с вопросом «чё ты слушаешь, Кино и Алису?» и дрались, если ответ нам не нравился.

Сейчас я точно могу сказать, что то, кем я стал, не во всем моя заслуга. Очень много в моей судьбе и везения, и помощи окружающих, и трудов родителей, и поддержки друзей. Мне повезло. Если бы я сейчас обзвонил своих одноклассников из школы, ребят из мореходного училища, мальчишек с моего двора, то, дай Бог, что процентов 30-40 я бы в принципе нашёл в живых.  На моё поколение пришлось 2 чеченских кампании (мои одноклассники воевали) и волны наркотиков, нахлынувших в перестройку. Тогда меня спасло мореходное училище. Дисциплина и казарменное положение, потом служба в армии в спец. войсках, потом море. Я так или иначе всегда находился под каким-то надзором.

У меня не было вопроса, стать моряком или не стать. Я был из морской семьи. У меня отец — капитан, старший брат — моряк. А в те времена, когда я закончил школу, в принципе не было никаких специальностей. Ребята шли либо в ПТУ, либо в армию. Перспектив, кем работать, почти что не было: либо торговали, либо воровали. И после школы я оказался в мореходке.

Отца не стало, когда я был на первом курсе, но он успел научить меня отпаривать брюки-клёш так , чтобы стрелки долго держались, и рассказал, для чего бляху от ремня свинцом заливают.

Вообще я всегда хотел быть поваром. Но меня на повара не взяли, потому что у меня очень плохой аттестат был. У меня там были все тройки и одна пятерка по труду. А в мореходку приехал папа, поговорил с директором, и я был зачислен на 1-й курс. Потом, годы спустя, я даже несколько рейсов сделал поваром. Очень тяжелый труд. Может, я даже в глубине души порадовался, что меня в своё время не взяли на повара учиться, и я стал механиком.

Счастье? Это возвращаться из школы в пятницу или в субботу (в последний учебный день) домой через микрорайон, перепрыгивать лужи. У меня впереди выходной, свободное время, и я знаю, что мама напекла пирожков, и вот я вхожу в квартиру, меня обнимает собака моя породы дог — Элона её звали, — и в нашей в с братом комнате по левую руку на табуретке уже стоит противень с пирожками с капустой и с такими кругляшечками-булочками с маком и с сахарной присыпкой. И все это накрыто полотенчиками. И вот я поднимаю полотенца и там они…

Папы почти никогда не было: у него были рейсы по полгода, по 9 месяцев. Когда я был ребёнком, папа пришел с рейса, а мама подвела меня к нему и сказала: «Игорь, вот это твой папа!». А я ответил: «Здравствуйте, дядя папа!»

На самом деле в нашем городе — в Ленинграде — жена моряка, которая одна воспитывает детей, —  это была совершенно обычная ситуация.

Сейчас у людей есть выбор. Можно пройти с ирокезом по улице, с кришнаитской косичкой или с дредами. Никто не обратит внимания. Сейчас больше возможностей. Другое дело, что не у всех есть право выбора. Детей общество с детства затачивает под определенную программу, но способы вырваться и быть собой есть. И у нас они тоже были, но было меньше информации. Например, Ленинградский рок-клуб был в подполье. Все люди искусства сразу считались странными людьми.

Как только мне исполнилось 18, я получил паспорт моряка, визы, и ушел матросом на рыболовецких траулерах работать. В общей сложности в море я пробыл порядка десяти лет.

Я всегда любил море и прекрасно знал, что там происходит. Моряк — это достаточно простой образ жизни, потому что, когда ты на берегу, у тебя есть много денег, а когда ты в море, у тебя жизнь полна и приключений, и решений, принятых за тебя. У тебя есть график на каждый день. Проснулся, умылся, съел приготовленный тебе завтрак и ушёл на знакомую тебе работу. С морем в том числе трудно завязать именно потому, что это жизнь «на рельсах». Мне в первые годы жутко некомфортно было жить в городе. Какие-то там квартплаты, обязательства, хождение по инстанциям, получение документов… Для меня это большая проблема. И с тех пор, как я не плаваю, мне постоянно приходится учиться жить обычной жизнью.

Примерно к 30-ти годам я начал понимать, что живу не то, чтобы неправильной жизнью — я начал вспоминать о каких-то знакомых всем ценностях, таких как семья, любовь, дети. Моряк — это романтично, это круто, это выгодно, это почетно, но моряки достаточно одинокие люди. Мы получаем от жизни много подарков, но мы и лишены многого. Нам труднее реализовать себя как мужей, как отцов, как друзей, как просто людей…

У меня было несколько попыток завязать с морем. Я даже уничтожал документы: сжигал их и рвал. Причем, не истерично, а сознательно, чтобы сложнее было вернуться в море. Но когда раздавался очередной звонок из крюинговой компании и они спрашивали: «Игорь, а вы не желаете улететь в Африку на полгода?» Я такой думал: «Вау, я поеду в Африку и буду там танцевать под барабаны…» И все: я собирал вещи, восстанавливал документы и уезжал. На то, чтобы действительно завязать, у меня ушло несколько лет.

Игорь ведёт учёт бездомных, которые приходят к «Ночному автобусу»

Я посмотрел мир, но дело в том, что я видел мир не как турист. Без кондиционера в автобусах и достопримечательностей. Оборотный мир из «Ямы» Куприна. Я видел арабов-попрошаек, видел грабителей, видел драки в кабаках, полицию, международные скандалы и контрабандные порошки в чернокожих экипажах, вертолеты береговой охраны США и погрузку немаркированных контейнеров в сторону Персидского залива. И это всё везде одно и то же.

Принципиальное отличие России от заграницы в том, что люди в других странах — хозяева. Каким бы он ни был — хоть одноногим бродягой, сидящим в коробке из-под телевизора, — он всё равно будет относиться к тебе в лучшем случае как к гостю, а то и как к чужаку.

Когда мне было 18 лет, у меня была возможность остаться жить в Америке. Почему-то я собрал вещи, вернулся на самолете в Россию и ушёл служить в армию. Зачем я это сделал, я до сих пор не могу ответить до конца. Время покажет, зачем я это сделал.

Мне не удалось уйти. Я остался человеком зависимым от моря на всю жизнь. Мне недавно довелось прокатиться на речном трамвайчике по Неве, а до этого лет 5 я в море не ходил. Как только мы отчалили, я сразу расставил ноги на ширину плеч, раздул ноздри, у меня запустились все морские механизмы, манеры, речь. Я понял, что ничего не меняется. А море снится мне до сих пор.

Мы с ребятами организовали судоремонтную конторку, но в результате, конечно, разорились и прогорели.

Море перестало быть образом жизни. Сейчас — это работа и не более того. Способ заработать денег. А раньше моряк — это был человек отдельного сословия, член особого братства. Меньше стало ребячества, романтики.

С женой мы познакомились уже на берегу, но оказалось, что она работала в Архангельске и тоже ходила в море научным сотрудником. В минуты грусти мы открываем сайты круизных компаний и мечтаем о том, что однажды мы поедем в настоящий Трансатлантический круиз.

Я не завязал с морем, не завязал. Если как-то не так жизнь сложится, то я при первой же возможности уйду.

На берегу меня ждало самое интересное. Я открываю газету и вдруг понимаю, что я на берегу — это водитель, я на берегу — это грузчик, я на берегу — это комплектовщик заказов на складе, и я тут нафиг никому не нужен по большому счёту, потому что моё первое образование — это техник-судомеханик, а второе — это судоводитель. Что же мне делать дальше? Получать образование нужно какое-то береговое. Физика-ядерщика из меня не получится, с машинами возиться — это не моё совершенно, и как-то так получилось, что я оказался в Университете специальной педагогики и психологии на специальности «Специальная психология и адаптивная физическая культура» (это реабилитация инвалидов и детей с особыми потребностями). Мне удалось сразу поступить на второй курс. Это было поворотной точкой. Дальше — работа на скорой помощи водителем, сокращенный экипаж, в котором часто приходилось обязанности фельдшера выполнять, и понеслось-поехало. Я узнал, что мне нравится помогать людям, я стал чувствовать себя достаточно комфортно на суше. Проходил всяческие практики и тренинги (например, в школе Гротта для слепых детей). У меня появился опыт соц.работника в наркологической больнице, я ездил в качестве психолога по уголовным делам и, зная мои такие предпочтения, однажды супруга показала мне ссылку на вакансию водителя в «Ночлежке».

 У меня, как и у всех, были стереотипы про бездомных.

Помимо работы психологом, я, чтобы заработать, работал ещё в страховых компаниях в качестве эксперта. И мне много приходилось общаться с людьми благополучными, успешными, в глаженных пиджаках и с чищенными ботинками. Был опыт работы консультантом в магазине. И сейчас, работая в Ночлежке, я могу сказать, что людей, которые мне симпатичны как люди среди бездомных больше, чем среди моих бывших клиентов.

В мире есть плохие люди, но они необходимы, они всегда будут, они с собой тоже что-то несут. Одно из философских воззрений, с которым я совершенно согласен, заключается в том, что они нас чему-то учат. И я сейчас благодарен людям, которые делали что-то плохое в моей жизни. Мне удалось вынести из этого много опыта и что-то важное узнать о мире и о себе.

Человеку, у которого всё в порядке, кажется, что у бездомного выбор есть. Пойди помойся, пойди получи паспорт и иди живи нормальной жизнью. Людям часто кажется, что всё просто. Но мои подопечные не за один день пришли к своему состоянию.

Это, может быть, смело, но я готов взять с собой в «Ночной автобус» профессионала в любой области, и пусть он задает любые вопросы. Я уверен, что среди наших подопечных он получит на них ответы, будь они в сфере биржевой торговли или средневековой истории. Каждый вечер к автобусу приходят бывшие учителя, военные , медицинские работники, физики, художники и.т.д. Хотите задавать вопросы на английском? Пожалуйста! Я уверен, что выиграю это пари.

Многие люди просто обмануты. Обмануты в плане ценностей, обмануты государством, обществом, воспитанием, близкими. И, может быть, первая помощь — это просто дать людям информацию. Об их правах. Например, большинство людей действительно не знают, что можно восстановить паспорт в любом отделении УФМС в России. Наши подопечные некоторые ездили в Сибирь, чтобы восстановить документы, но этого не нужно. А что, если человек не мобилен, если нет денег? Так и живут без документов, потому что не знают своих прав.

Я не всегда даю денег на улице, потому что я профессиональным взглядом различаю профессиональных попрошаек и тех, кто действительно нуждается. И если я вижу, что какие-то мужчины интеллигентно загуляли под гитару на выходных и им нужно опохмелиться, то, конечно, я им дам и сигаретку, и мелочи на пиво. А какой-нибудь цыганской бабушке с фотографией православной иконки и  с золотыми зубами скорее всего не дам.

Очередь за горячей едой из Ночного автобуса.

Я сейчас наблюдаю за человеком, жизнь которого меняется на моих глазах. Одна из наших подопечных несколько недель беседовала со мной в рамках «Ночного автобуса». И я её всячески заманивал-завлекал в «Ночлежку», чтобы она работала с психологами и приходила в себя. И вот она пришла. Сейчас у неё 15 дней трезвости, она занимается с психологами, она подала на восстановление документов, она улыбается, светится и верит в новую жизнь. Надеюсь, всё получится. Она просто поверила в то, что можно что-то изменить. «Ночной автобус» — это точка входа.

Бездомные могут нам доверять. Это очень важно. Например, если мы предлагаем им ехать на какую-то ферму работать с проживанием, то это точно не окажется рабством или сектой. На бездомных многие хотят нажиться под видом помощи. Если я обещаю человеку помощь, то это точно будет то, что я обещаю.

Один из секретов «Ночлежки» именно в том, что мы всё даем (ночлег, еду, психолога, юриста, арт-терапию, помощь в восстановлении документов), но ничего не требуем взамен. Ни молитв, ни рабского труда.

Меня иногда спрашивают на стоянках «Ночного автобуса»: «А в чем подвох?». Я отвечаю так: «Придет время, и ты кому-нибудь поможешь». Плата только такая. И ведь помогают. Заботятся друг о друге и поддерживают.

Идет война за души. Воюем, кто как. Кто-то жжет покрышки на площадях, кто-то рисует граффити, а кто-то спасает людей.

Я прекрасно понимаю, что происходит в головах некоторых бездомных. Меня мотало по всей планете, у меня не было чувства дома, а их мотает по России или по городу. И когда он мне говорит, что ему не нужно помогать и ничего не надо, я прекрасно понимаю его. И мне нужно было только, чтоб у меня были билеты, да где переночевать, да элементарная безопасность. Мне не нужно было места, куда возвращаться, я никому ничего не был должен. Всё то же самое, кроме того, что я был социально более стабилен и уважаем. Они в более плачевном материальном положении.

Помочь людям, которые хотят что-то менять, это хорошо, и это наша работа. А вот донести до тех, которые не хотят ничего менять, что можно жить по-другому, вселить в них сомнение, правильно ли они живут, и веру в то, что можно что-то изменить — это уже наша задача.

Люди ставят на себе крест, потому что они не верят ни в себя, ни в окружающих. Если самый дорогой человек — опять же история о наших подопечных — сын бабушки, ради которого она всю жизнь прожила и таскала ему в тюрьмы передачки, если он её бьет, и она ночует на лестнице, то, представляете, какие у нее отношения с внешним миром и что нужно сделать, чтобы она поверила людям? Дать ей еду, дать ей лекарства, привезти ей одежду, потом сказать «приезжайте к нам». Нужно, чтобы она знала, что едет не к очередным чиновникам, а едет к людям, которые вправду постараются помочь. Когда с наших стоянок «Ночного автобуса» люди приезжают в нашу социальную службу на Боровой, то они все уже максимально подготовлены нами, мной, волонтерами, брошюрками к тому, что они едут не к юристу или к соц.работнику — какому-то непонятному человеку, который их сейчас начнет гонять по инстанциям за справками, — а они едут в место, где их встретят, где перед их носом не захлопнут дверь. То есть на уровне эмоций они уже понимают, что у нас не страшно, что мы их не обидим. И это дорогого стоит на самом деле.

Еще важно, что наши подопечные, у которых нет дома и нет семьи, да и друзья такие же, один раз в день могут прийти в определенное место, где их точно накормят и где они в безопасности, в место, где можно обратиться и спросить что-то. И им ответят.

Бездомные дети бездомных родителей.

Я размышлял над тем, от чего бы защитить своих детей, племянников, юных друзей, и чему бы их научить, чтобы они не попали в число наших подопечных. И никакого ответа я не нашёл. Вот. Объясню почему. Среди наших подопечных есть люди с совершенно разным образованием и бэкграундом, и в том числе с очень хорошим. В числе наших подопечных есть люди талантливые, умные и харизматичные. Среди наших подопечных есть люди очень везучие. Избегавшие смерти по несколько раз. У него на черепе вмятина от бейсбольной биты, а он жив и аппетит хороший! И если я скажу своим детям, например, вы должны хорошо считать, то это не панацея, вы должны быть добрыми — отнюдь не панацея, вы должны быть злыми — да ничего подобного! Всякие есть бездомные. Абсолютно любые. Тому, кто даст ответ на мой вопрос, можно присваивать Нобелевскую премию, с удовольствием стану соавтором.

Общее у наших подопечных — это удивительная живучесть и тяга к жизни, и, как ни странно, жизнерадостность. Хоть это и может показаться парадоксом на наш взгляд — людей в кавычках успешных и нормальных.

Я бездомными не восхищаюсь. Говорю только, что я вижу и чувствую.

Я перестал использовать слово «БОМЖ» с тех пор, как работаю в «Ночлежке». Как-то оно само отвалилось. И режет ухо.

Я своего ребенка в первую очередь буду учить правде. Пусть он упадет с дерева и обдерет коленки — это будет объективнее, чем мыло, которое убивает 99,9 % бактерий, потому что этих бактерий на самом деле не нужно убивать.

К Богу 100 % людей приходит. Кто-то, правда, перед смертью. У меня был знакомый ярый атеист. За два месяца он сгорел от рака, а за три дня до смерти крестился и покаялся. Другое дело, что на вере многие спекулируют. И из людей, выглядящих как верующие, не все действительно верующие.

У людей точно есть религиозный орган. И 100 % людей во что-то верит. В Бога, в рекламу, в любимого, в науку…

Мне кажется, хорошо, когда много религий и их ответвлений. Так есть больше путей прийти к Богу: не подходит один — попробуешь другой.

Многим кажется, что организации, подобные нашей, создают комфортные условия для асоциальных слоев населения и поощряют тунеядцев, пьяниц и наркоманов.

Смотреть на человека, у которого сломалась жизнь, и который по-честному стоит перед тобой и этого не скрывает, не больно, а мучительно. И повезет тем людям, которые в наших подопечных разглядят людей.

Самое страшное в моей работе — видеть, как человек угасает. Ты однажды приезжаешь на стоянку, а его нет. И ты знаешь, что скорее всего он уже не придет. Я вспоминаю в эти секунды, что не удалось его пристроить в дом престарелых, что из больницы его выписывали в тот же день, в который отправили туда на скорой помощи, что, когда я звонил в так называемые реабилитационные центры, мне отвечали, что им нужны только работоспособные мужчины, что в нашем приюте для него не было свободного места. А в этот момент другие люди — живые пока — руки тянут, здороваются, шутят и спрашивают: «Игорь, чего грустный такой ?» Что ответить?

Чтобы стать волонтером «Ночлежки», никаких критериев отбора нет. Мы берём всех адекватных. Но при этом всё равно мы все какие-то одинаковые. Вот, в чём парадокс.

Очередь за едой.

Некоторые знакомые, когда узнают, где я работаю, недоумевают, не понимают и спрашивают: «Как ты можешь там работать?», а я отвечаю: «Ребята, есть множество профессий, которыми я не понимаю, как заниматься». Например, я пробовал быть менеджером в офисе, и я не могу, мне плохо. Я бы не смог водить поезда в метрополитене, потому что я бы сошёл с ума. Я не понимаю, как моя жена занимается картографией. Но мне очень комфортно заниматься моей работой, и меня все время удивляет, что я и не жду зарплаты, а просто однажды захожу в офис, а ко мне бежит бухгалтер и кричит: «Игорь, Игорь, деньги-то возьми!».

Может быть, через какое-то время я профессионально выгорю. Я не знаю, что будет дальше, но после того, как мы договорим, я поеду на работу.

Я знал про «Ночлежку». И они всегда мне казались какими-то нереально крутыми. И, когда я поехал на первый рейс, я не знал, что со мной в машине в качестве волонтеров едут директор и человек, который уже 10 лет там работает, а так я бы, наверно, испугался и зажался. Но я узнал, кто они, только под конец поездки. И мне было легко и комфортно, я был собой и не пытался казаться лучше. Тогда же я узнал, что есть ещё одна претендентка на эту должность — финская татуированная женщина-репортер, у которой благотворительность в крови. И я подумал: «Ну как я могу с ней сравниться?» Но я здесь.

Мне порой жутко некомфортно жить в этом современном мире. Мы с женой мечтаем жить в деревне, выращивать пчелок, разводить гусей и, чтоб дети жили не в городе. Впрочем, возможно, любое время некомфортно для современников.

Окружающий мир — это зеркало наше. Что хотим найти, то и находим.

Каким я себя ощущаю гражданином России? Я себя не особенно ощущаю гражданином России по той простой причине, что я ничего от своего государства не получаю и вряд ли получу. Бесплатная платная медицина, бесплатное платное образование… У нас нет бездомных согласно статистике, хотя только через мои руки каждый день проходят 150-200 человек. А что мне все-таки нравится в современной России,так это то, что у нас пока нет такого, как в Северной Корее. Я благодарен своему государству, что оно мне пока особенно не мешает.

Меня ничего не цепляло за живое настолько, чтобы я выходил на площади. Я больше думаю про свою семью, чем про гражданское общество. И если сейчас случится война, я не знаю, какую Родину я пойду защищать. Для меня Россия — это моя жена, это моя семья, мой брат и мой дом. Я не считаю, что я оппозиция, но я пытаюсь здраво мыслить. И, если бы сейчас началась война, мы бы наверно уехали.

Я очень боюсь не успеть. Быть не реализованным. Не сделать то, что у меня бы наверно получилось. Не прожить свою жизнь и не выполнить то, что дано мне выполнить Богом.