Сергей

Я на улице с 2010 года.

Сестрица работала в риелторской конторе. Там всего и нахваталась, там и научилась квартирным фокусам. А мама меня попросила: «Сережа, поживи у меня!» Ну, я бросил все и поехал. Я — сварщик. Они мне наливают, наливают, наливают. Приехали. Оформили документы. Вот и все.

Мне-то и не нужна была эта квартира, я и приехал-то только к маме. У меня в Шлиссельбурге была своя семья.

Мама газ включает и идет искать спички. Ну, я знал, что это чревато, и газ в квартире перекрыл. Мама звонит соседке: «Дуся, у нас газ кончился! Серега с работы придет, не на чем ему еду приготовить». Ну, соседка и дала маме электрическую плитку. Прихожу я вечером. Все в дыму. Поле боя. Мама поставила разогреваться еду, а сама с ложечкой прикорнула на диванчике. Так я и оставил работу. Нельзя было маму одну оставлять.

В Шлиссельбург перед моим отъездом приехала теща. И кричит: «Светка — предательница, я ей все, а она мне: «Либо ты пить бросишь, либо поезжай домой квасить!» (Это она про младшую сестру жены моей). Так теща у нас осталась. Я тогда не понял, почему она на винтах. Она всю жизнь начальником была, вся на пальцах, а тут потерянная и нервная. А она, оказывается, должностей всех лишилась. Скандал у нее был.

Такой боевой бабе сложно быть нулем без палки. Вот ей и нужен был враг народа. Из меня, дочери и внуков она, конечно, выбрала меня.

«Это я суп сварила!», «Это я тебе конфетку купила!» — а на какие шиши, это детали. Так и завоевала детей.

Вот пока меня не было, они с женой моей любимой квасить и начали. А жене кроить нужно. Она — конструктор-модельер, костюмы спортивные собирала. А как тут кроить, когда пьешь? Получила расчет, пришла, ну и мать рада: есть, что пропить.

Младшему сыну 30, а старшему 35. Бабушку похоронили, маму тоже похоронили. Умерли обе от цирроза печени. Приезжал — не пущают. Настроили их против меня как следует.

Я все хочу снова в Шлиссельбург съездить, но мне уже трудно. Впрочем, что тут ехать-то? Доеду.

Глаза, говорят, что лечатся. А то говорят, что не лечатся.

В Боткинской больнице врач есть — Анатолий Евгеньевич. Он по бомжам. Я к нему пришел, — он меня сразу на «Скорой» лечиться отправил. Врачи один глаз отключили, а для второго, пока он еще видел, лекарства выписали. Я и пил, пока меня эти не подхватили — протестанты. «Ой, поедем к нам! Там у нас работа, спокойствие…» А лекарства закончились, и к врачу мне нужно было ходить регулярно. А они говорят: «видишь» и «видишь», пока сами не увидели, что я уже и Библию-то читать не могу, вверх ногами беру. За три месяца почти совсем зрения и лишился.

В Бога верю. Потому что, когда совсем плохо, то кто-то тебя как под попку подбрасывает и в безопасную зону отправляет. Вот такое у меня ощущение.

Мечты-то кончились у меня как-то. Люди бездомные комнаты получают. Радуются. А что дальше делать с этой комнатой? У меня девять тысяч пенсия. Куда я на них слепой и один?

Все мои друзья на погосте.

Самое страшное, когда на улице оказываешься, это одиночество. Ненужность. Раньше, помню, дети заболели, и нужно было их кормить, надрываться на стройке за новую квартиру. А если ты и детям своим не нужен, то ради чего надрываться? То ничего уже и не нужно.

Люди друг от друга отказываются от озлобленности.

Я картошку в поле копал, а теща с женой пропивали. И когда пропили последний мешок, я не выдержал и говорю им: «Сейчас газу в квартиру напущу и взорву все это к чертовой матери!» Теща за руку хватает и во двор: «Террорист! Милиция! Взорвать все хочет!» Ну, соседка какая-то новая, незнакомая услышала и вызвала милицию. Приезжает ОМОН. В касках, с автоматами. Дверь пришли ломать. А зачем? Она открыта. Участковый меня знает. Мы с ним вместе на стройке работали.

Ты что ли взрываться собрался?

А я говорю:

–Ну!.

Под столом четыре бутылки вина стояли. Участковый мне:

–Пойдем, бутылку возьми.

Вышли, сели на деревья заваленные.

–Пей! — говорит.

Я выпил.

–Успокоился? Иди домой.

А я прихожу и слышу разговоры на своей кухне:

–Наверно, пять лет дадут за терроризм.

Появляюсь в двери. Немая сцена. Теща нашлась:

— Да ты им взятку дал!

— Точно! — говорю, — картошкой.

А люди помогают. Иногда так, иногда из выгоды из своей. Вот, например, у парня была дача. 40 верст от Питера. А парень ходит в море и не может за дачей следить. Ну я там сторожем и жил. Он привозил мне и поесть, и все. Как-то приходят туда гаишники и спрашивают:

–Вы собственник?.

–Нет, я не собственник, я только сторожу, — отвечаю.

–У тебя пожрать-то есть? Возьми сухпаи на всякий случай.

И дали мне два больших пакета.

Там собака прибилась ко мне. Только на вид страшная — боксер, а сама как голубь мира. Контуженная. Тоже левый глаз, как и у меня. Видимо, стреляли в нее. Ну и жили мы там на даче вместе. И ей хорошо. И хозяева не против.

Друга на улице, может, даже легче встретить. Мы же все — бездомные, жизнью побитые, судьбой обделенные. Вот и понимаем друг друга лучше.

Сестра моя, ладно, через меня переступила, но ведь и через маму.

О самоубийстве никогда не думал, я, наверно, не того воспитания. Чтоб на себя руки… это надо как-то… Не нами жизнь дана — не нам и…

Я русский человек. Как и все, люблю выпить.

Рука у меня музыкально только выглядит. На самом деле она разбита, там живых костей нету.

Я в детстве двоеборьем зимним занимался, поэтому почти не учился.

Неприятно, когда тебе мент в рожу плюет, которому, чтоб тебя в камере держать, еще и денег дали.

Я сомневаюсь, что справедливость когда-то где-то восстанавливается.

Сестра меня продала не за хоромы, а за старую квартиру с печным отоплением. Но это же нонсенс. Ради чего?

Иногда так хочется стать сволочью, ну честное слово!

В городе от голода не умрешь. Бездомные — такие же, как и я — всегда наведут на еду. Вот, например, к Анатолию Евгеньевичу в Боткинскую всегда можно прийти чаю попить. А в восемь вечера за Боткинской, напротив морга, еду раздают из машины «Дьякон». И они кормят. И еще есть организации. Только их почему-то гоняют постоянно.

Нас выгоняют не милиционеры, а охрана. Милиционеры стоят, отвернувшись.
В зале ожидания можно зимнюю ночь переждать. Ты только сиди тихонько. Прилечь нельзя. Спи сидя. И тогда не выгонят.

А чего бояться, когда нечем дорожить и не за что трястись?

Я слишком долго был в пионерах, чтоб в загробную жизнь  верить. Можно верить в Бога, в то, что он тебе помогает. А загробная жизнь — это уже выше крыши моей бани.